Согласно Э. Дюркгейму и Э. Кассиреру, П. Бурдье и Н. Элиасу, П. Бергеру и Т. Лукману, политический порядок — это порядок в основном символический: политические структуры суть объективированные представления и, в частности, системы классификации сущих социального мира. Поэтому политическая борьба имеет символическую природу и ведется, в сущности, за сохранение или изменение сложившейся социально-политической структуры посредством сохранения или изменения в(дения социального мира, которое можно трактовать как легитимную систему социально-политической классификации. Внешней целью политической борьбы выступает монополия использования материальных и символических ресурсов государства, а истинной — монополия производства и распространения системы легитимной классификации социального мира, потому что именно она, в конечном счете, обусловливает политические практики. Точнее, с одной стороны, система социально-политической классификации воздействует на агентов, которые ее принимают, с другой — практики этих агентов воздействуют на социальную действительность, приближая ее к легитимному представлению о ней.

Социология не может существовать в некоем интеллектуальном утопическом поле, независящем от политически заряженного здравого смысла99, предпонятийных очевидностей исторического и социокультурного «фона» и т. п. Мы всегда мыслим в пространстве предстающих в качестве очевидных, «натурализованных» обыкновений, которые управляют мышлением и освобождают нас от размышления.

Поэтому гетерогенной частью социологии является не-на-учное в ней, например, политика. Политика не только в смысле радикально «иного» социологии, но и как условие ее возможности100. С одной стороны, утверждая автономию социологии, мы ставим ее в зависимость от внесоциологических определений (философии, политики…), с другой, утверждая полноту социологии как опыта, мы не полагаем ничего внешнего по отношению к ней (но вместе с тем теряем внешние гарантии). Этому соответствуют два образа социологии: как материализованной "системы метафор истины" и как политического (государственного, общественного) «аппарата». Они несводимы друг к другу, и точка зрения на социологию каждого исследователя зависит от того, по какую "сторону баррикады" он в данный момент находится.

Важнейшим средством социологического объяснения является классификация система соподчиненных понятий (логических классов объектов социального мира), — которая раскрывает отношения между исследуемыми объектами и ориентирует социолога в их многообразии. Социальные классификации, зафиксированные в доксе, "непосредственно примыкают" к социологическим: и те и другие представляют собой иерархизированные системы понятий, объекты социального мира в которых"…не просто расположены изолированными друг от друга группами; эти группы поддерживают между собой определенные отношения, а их совокупность образует единое целое" [89]. Но иерархия логических классов объектов социального мира означает или отражает их действительную социальную — и/или политическую — иерархию, т. е. существующие между ними отношения господства/подчинения/независимости. Поэтому всякая социологическая классификация имеет политические коннотации, она изначально"…есть способ подавления: латинское слово ordo имеет два значения: «порядок» и "угроза"" [90] и в силу этого политически нагружена. Ближайшим образом, социолог не стоит перед выбором: быть или не быть втянутым в политическую борьбу: он всегда либо находится под сенью или в свете Власти101, либо осиян своей внеположностью ей. Граница между энкратическими (принадлежащими власти) и акратическими (внеположными ей) теориями применительно к социологии коррелирует с различием между основанными непосредственно на доксе и парадоксальными теориями102.

Что такое "наивная социологическая теория"? Перефразируя И. Канта, теоретическую наивность можно назвать «вспышкой» доксы, противостоящей тому, что стало "второй натурой" социолога — научному производству и его критической рефлексии [91]. От наивного социолога требуется, чтобы докса "одержала в нем победу" над наукой, "…произойдет ли это помимо осознания и воли личности или будет полностью осознано последней" [92]. Наивность есть самоочевидность социолога для самого себя, она служит его самооправданием. Сущность самоочевидности и самооправдания — воля к власти. Наивный социолог глаголет "от имени и по поручению" доксы, делающей его непогрешимым и устраняющей основания для различения научных и политических смыслов.

Докса — не только своеобразное хранилище расхожих «истин», в котором аккумулируются представления о правдоподобном, но и «архив» в значении, которое придавал этому термину М. Фуко, т. е. закон того, что может быть высказано (см.: [26]). Правдоподобное может не соответствовать действительности, но оно всегда отвечает обыденным представлениям о социально возможном, а наивная социология опирается именно на них. Воспринимаясь как нечто очевидное, не подлежащее сомнению, правдоподобное, усвоенное наивной социологией, вполне соответствует роли массовой социологии, коль скоро "массовый читатель" потребляет ее наравне с журналистикой, публицистикой или астрологией. В наивной социологической теории любое суждение оказывается носителем политического начала, зависящего от требований текущего момента. Поскольку наивный социолог не разорвал с предпонятиями, постольку он не мыслит себя вне связи с "широкой публикой", "массовой аудиторией".